День учителя - Страница 23

А через несколько дней начался учебный год, и Мирошкину предстояло еще раз «наступить на лягушку» — было необходимо объясниться с Мешковской. Впрочем, этот разговор он пережил на удивление легко. Когда они встретились, Ирина устроила ему сцену, но получила достаточно жесткий отпор и заявление, что никаких отношений между ними больше не будет. Она сначала задавала глупые и неуместные вопросы типа: «Почему, Андрюша?» Потом разрыдалась, начала кричать, что после того, что между ними уже было, ей остается только «пойти в проститутки». Андрей втолковывал: политические события августа месяца заставили его по-новому взглянуть на предназначение человека, он решил начать новую жизнь и т. д. Она грозила ему вскрытием вен. Андрей тупо смотрел на ее руки и думал, что для этого ей придется снять перчатки. И еще он радовался, что оттянул выяснение отношений до момента, когда они углубились в Тропаревский парк, и свидетелей вокруг не было.

Мешковская не сдавалась почти весь второй курс — смотрела безотрывно печальными карими глазами на лекциях, звонила и молчала, подсылала с разговорами и внушениями Галю Сыроежкину, которая сочувствовала Мешковской, сама продолжая тайно вздыхать по Куприянову, хотя уже вовсю встречалась с Лещевым. На нервной почве у Ирины обострилась аллергия, которая охватила не только руки, но и тело. Она являлась на занятия в брюках и водолазке, с неизменными перчатками на руках. Открытым оставалось только ее лицо, красное от слез и с синевой под глазами. Этот призрак прежней Мешковской еще больше отпугивал Мирошкина и делал саму мысль о сближении с ней отвратительной. А потом она успокоилась, физически восстановилась, но с Андреем не помирилась. Так и молчала всегда в его присутствии, безотрывно глядя на молодого человека насмешливо и брезгливо. После третьего курса Мешковские эмигрировали.

Из всего этого драматического эпизода Андрей сделал несколько важных выводов. Прежде всего Мирошкин твердо решил больше не давать себя «динамить», а встречаться только с теми «честными» девушками, которые были готовы переспать с ним через несколько дней после знакомства. Другим требованием к этим потенциальным возлюбленным стало то, что они не должны были учиться с Андреем в одном вузе. Мирошкин прекрасно понимал, что, решив так ограничить свой кругозор, он перекрыл для себя доступ к инязу, начфаку, деффаку и физфаку, но опыт общения с Мешковской заставил его пойти на эту жертву.

* * *

«Молодой человек, уступите мне мое место». Голос был женский, в нем слышались стальные нотки, особенный упор делался на местоимение «мое». Андрей Иванович открыл глаза. Над ним стояла пожилая дама, с вызовом смотревшая то на него, то на надпись на стекле вагона: «Места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми». Поезд отходил от «Нагатинской». «Надо же какая! Только вошла в вагон и сразу же кинулась сгонять, — Мирошкин встал и произнес вслух: — Садитесь, пожалуйста». Подумалось: «В общем-то, вовремя она меня разбудила. Скоро «Серпуховская», мог проспать переход. Все-таки какие на «серой» ветке усыпляюще-долгие перегоны между станциями».

Из всех веток московского метро Андрею Ивановичу более всего нравилась «красная». Там всегда ездила интеллигентная публика, перегоны были скорыми, а станции красивыми. Кроме того, эта ветка напоминала ему о том времени, когда он, юный и беззаботный, каждый день приезжал на «Юшку» (станция «Юго-Западная») в институт (так Андрей Иванович называл ленинский пед., несмотря на то что еще в 90-м году тот переименовали в университет). Вспомнилось, как первое время после переселения в Москву, ездя на учебу, он вглядывался в темные окна поезда, иногда останавливавшегося в тоннеле, надеясь разглядеть там гигантских крыс. Кто-то давно рассказывал у них дома, в Заболотске, что в московском метро сложилась настолько безобразная экологическая обстановка, что там появились крысы-мутанты, размером с собаку, которые нападают на работников метро, и уже есть жертвы. Сколько тогда ему было лет? Тринадцать? Или уже четырнадцать? Или даже больше? Вроде бы уже не ребенок, а вот поди ж ты, поверил. Уж больно яркая была нарисована картина! И позднее, став студентом, умом понимая, что история про крыс — полный бред, все равно поглядывал в стекла с надписью «Не прислоняться», надеясь увидеть что-нибудь эдакое. Не увидел. Да, странное было времечко. Молодость, молодость. Как хорошо было прийти тогда, в начале девяностых, в педун к девяти утра. Все в стране рушилось, и никому ни до чего не было дела. Зимой даже дорожки к зданию педа не чистились от снега. Приходилось пять дней в неделю, включая субботу (среда была библиотечным днем), вставать в половине седьмого, чтобы успеть собраться, дойти до метро «Кузьминки», еще минут сорок-пятьдесят проехать под землей до «Юго-Западной», а далее — заложить дополнительных минут десять-пятнадцать, чтобы дойти до здания альма-матер — серо-синего советского долгостроя, в котором еще до завершения отделочных работ начали учить будущих педагогов и которое стало разрушаться, так и не дождавшись окончания строительства. Бывало, что зимой Мирошкин, боявшийся опоздать и приходивший рано, видел глубокий снег, лежавший повсюду вокруг института, и следы в сугробах, протоптанные первыми, наиболее увлеченными студентами, пробиравшимися к пока еще темному зданию, с редкими горящими окнами. (Надо же, он так боялся тогда куда-нибудь опоздать!) Приходилось идти по колено в снегу, в утреннем полумраке, преодолевая бешеные порывы ветра, вольно носившегося по незастроенному Юго-Западу столицы, слушая звенящие на этом ветру разбитые, за редким исключением, фонари и крик ворон, поднимавшихся со стороны Тропаревского парка. Но, преодолев все эти препятствия, человек, как в сказке, оказывался в ином мире, где по-прежнему кого-то волновали вопросы истории, философии и культуры, где каждый день обогащал новыми знаниями, где удавалось уйти на несколько веков в прошлое и отвлечься от того кошмара, который творился за стенами учебной аудитории. К тому времени для Мирошкина, уже начавшего разочаровываться в возможностях истории стать «точной наукой», этот уход от реальности был необходим. И, пережив крушение наивных надежд на будущее, которыми набил ему когда-то голову Александр Владленович, Андрей с еще большим рвением принялся заниматься прошлым. Вторым убежищем для него стала Историческая библиотека. Ах какое интересное время было, когда он жил в Кузьминках, на Волгоградском проспекте!